Язык Церкви (начало)

Накануне памяти равноапостольных Кирилла и Мефодия, просветителей славян, я вдруг вновь столкнулась с уже полузабытыми утверждениями: будто бы Писание и богослужение на церковнославянском непонятно верующим, так что они не назидаются на службе, и поэтому служить нужно по русским переводам. Эта проблема на какое-то время выпала из моего поля зрения, что, очевидно, было ошибкой с моей стороны.

Когда пришедший к вере человек читает русский перевод, к примеру, Евангелия, то у него возникает обманчивое впечатление понятности. Да, слова понятны (хотя и не совсем все), грамматика знакомая – падежи, времена и прочее; синтаксис, то есть построение фраз, тоже не вызывает вопросов.

Но если человек от неверия перешел к вере, он в первую очередь должен осознать, как мало он на самом деле знает, как мало понимает даже в самых с виду простых евангельских повествованиях. Да, мы узнаем слова – но за ними здесь, в новой, благодатной жизни, стоят совершенно другие понятия, и в этом мы убеждаемся постепенно, по мере вхождения в церковную жизнь.

Конечно, для этого нужно прилагать определенные усилия. А как же иначе? Разве возможно, чтобы в мирских делах нужно было многому учиться, а в церковной жизни всё было просто и понятно без усилий? Конечно, нет; эти усилия и сами по себе полезны для души, и сильнее привязывают человека к богослужению и молитве, потому что всякое дело, которому мы уделяем не только время и силы, но усердие, попечение, заботу, становится для нас тем дороже и ценнее.

С другой стороны, важнейшее, чему мы должны научиться в Церкви – это благоговение, чувство святого. И церковный язык, отличающийся от обыденного самим строем и звучанием, лучше всего помогает понять, что мы вступили в священную область, на землю святую, где должны ступать, сняв сапоги мирских понятий, привычных мыслей и соображений, как Моисей снял их, подступая к горящей и несгорающей купине.

Рассудочная понятность всех подробностей богослужения – это отнюдь не главное. Приснопамятная игумения Арсения (Себрякова) пишет в одном из своих писем Петру Брянчанинову:

Если слово, переданное мною, покажется вам истинным, то и довольно этого – вера в истине принятой, хотя и не вполне ясно сознанной, усваивает душе принятую истину. Божественный Учитель говорил ученикам Своим: «Уже вы чисти есте за слово, еже глаголах вам» (Ин. 15:3). И всякое истинное понятие, имеющее основанием своим Его Божественное слово, имеет отчасти ту же силу. Истина, принятая верою, очищает от заблуждений, в которых находилась, которыми жила душа.

Вот и мы, прикасаясь к священным словам Писания и церковных молитв, принимаем их верой, а смысл постигаем постепенно; душа же уверовавшего изменяется действием принятой Истины, то есть действием Самого Бога – отнюдь не в ту меру, в какую мы постигаем ее своим разумом.

Вера, благоговение и смирение перед Богом – вот основа настоящей церковной жизни.

Однако часто смирение понимают, как добродетель пассивную: смирился, сложил руки и, довольный собой, ожидаешь помощи свыше. Ясно, что это – ложное смирение, замаскированная гордыня. В качестве образца для нас Господь предлагает детей: аще не обратитеся и будете, яко отроча сие, не внидете в Царствие Небесное (Мф. 18:3). И, чтобы мы не подумали, что подражать надо детской глупости, Апостол поясняет: не дети бывайте умы, но злобою младенствуйте (1 Кор. 14:20) – подражать нужно не слабости ума, а незлобию, отсутствию лукавства.

Если мы этот образец рассмотрим с точки зрения языка, то и тут найдем много поучительного.

Младенец вступает в жизнь, не зная вообще ни слова ни на каком языке, и в течение немногих лет научается не только понимать, но говорить, выражать свои мысли, даже придумывать новые слова, понимать иронию, шутить. Ему, без всяких теорий и учебников, становятся ясны принципы изменения слов и построения фраз, а про расширение словарного запаса нечего и говорить: ведь начинает он с полного нуля.

Интересно, что к тому времени, когда ребенок начинает учиться читать и писать, эта простота обучения отчасти исчезает. Теперь он трудится уже не сам собой, но понуждаемый учителями, часто со скрипом, и во многих случаях так и не становится по-настоящему грамотным. И в дальнейшем уже никогда человек не учится так легко, как в младенчестве. Почему? Разве он становится глупее? Напротив: теперь он больше знает, имеет больше возможностей, может пользоваться книгами, учебниками; сам освоенный язык является могучим орудием – только действуй.

Но нет того смирения, которое свойственно младенцу: деятельного смирения, бессознательной уверенности в необходимости узнавать, трудится, прислушиваться, пытаться угадать смысл, пытаться повторить услышанное слово, не смущаться от того, что большая часть происходящих вокруг бесед проходит мимо тебя, не претыкаться от того, что твои попытки высказаться сплошь и рядом ни к чему не приводят, что над тобой смеются – иногда дружески, а иногда и нет. Ребенок хоть и плачет, а не отступается: день за днем, не опуская рук продолжает трудиться, слушать, разбирать.

Вот эта смиренная неотступность, незлобивое усердие – качество, которое по милости Божией присуще каждому в начале жизни, поскольку без этого человечество не могло бы существовать. И в христианской жизни мы должны с помощью Божией восстанавливать в себе это совершенно необходимое качество.

С другой стороны задача перед нами стоит не такая тяжелая: нам не нужно учиться говорить на церковнославянском, поскольку он для этого не предназначен. И начинаем мы не с нуля, поскольку многое нам уже известно: большая часть букв сохранилась в нашем гражданском алфавите, огромное число слов и грамматических форм тоже остались в русском языке.

И никто не исключает русский язык вообще: ведь на нем есть целое море святоотеческих толкований Священного Писания, поучений и проповедей святых и подвижников благочестия разных времен. Все эти источники не только помогут нам правильно понять, что в каком стоит падеже, где подлежащее, а где сказуемое, и в каком времени построена фраза – нет, они помогут нам войти в суть того, что мы читаем или слушаем.

Почему-то чаще жалуются на непонятность церковного языка люди образованные, и сами немало сил потратившие на изучение разнообразных вещей, в том числе и разных языков. Несколько лицемерно звучат ссылки на «простецов», ради которых якобы и надо пользоваться переводами на понятный, то есть мирской, язык.

Но я вспоминаю, как моя двоюродная сестренка впервые взяла в руки церковнославянское Евангелие, которое в те времена было редкостью. Весь вечер мы не могли оторвать ее от этих страниц, она читала слово за словом и стих за стихом, и не могла начитаться. Не нужно большого образования, чтобы почувствовать подлинность церковных текстов, и охладеть к суррогатам, пусть даже и художественного, но мирского пересказа.

Правда, иногда задают вопрос: если когда-то преподобный Кирилл, святитель Мефодий и их ученики перевели Писание и богослужение на язык славян, то почему бы теперь не совершить подобное, переведя всё это на русский?

Стоит поговорить об этом в следующий раз.