Еще немного о светской культуре

Неудивительно, что каждый из нас выбирает из светского искусства и литературы нечто близкое для себя, выбор же других людей частенько обескураживает нас и приводит в недоумение. При этом нас иногда сбивают с толку расхожие суждения: нечто глубокомысленное или «классическое» представляется заслуживающим внимания и уважения, а ярлык плебейского или «развлекательного» заставляет стыдиться своих предпочтений или уничижать выбор других людей.

Это не новое явление. В начале XIX века Джейн Остин (тогда – почти никому не известная писательница, а теперь – классик английской литературы) писала:

В то время как тысячи перьев восхваляют достоинства девятисотого составителя краткой Истории Англии или человека, составившего и издавшего сборник из нескольких дюжин строк Мильтона, Поупа и Пайора с прибавлением заметки из «Зрителя» и главки из Стерна, – почти всеобщим выглядит стремление принижать способности и недооценивать труд романиста, пренебрегая произведениями, в пользу которых говорят только талант, остроумие и вкус. «Я не любитель романов» – «Редко заглядываю в романы» – «Не думайте, что я часто читаю романы» – «Это сгодится для романа» – вот обычный припев. «Что вы читаете, мисс N?» – «О! Это всего лишь роман!» – отвечает юная леди, откладывая в сторону свою книгу с притворным равнодушием или мимолетной краской стыда. «Это всего лишь Сесилия, или Камилла, или Белинда»; иначе говоря, всего лишь труд, в котором проявились лучшие силы ума, в которых основательное знание человеческой природы, точнейшее отображение ее разнообразия, живейшее излияние остроумия и юмора доставлены в мир прекраснейшим языком. А ведь будь та же самая леди вместо подобного сочинения занята томом «Зрителя», с какой гордостью она продемонстрировала и назвала бы свою книгу; хотя маловероятно, что у молодой особы, не лишенной вкуса, хоть какая-нибудь часть этого объемистого тома не вызвала бы отвращения либо своим содержанием, либо стилем изложения: ведь зачастую суть этих статей составляют неправдоподобные обстоятельства, ненатуральные характеры и беседы на темы, давно уже не представляющие интереса ни для одной живой души; к тому же их язык зачастую столь груб, что оставляет не лучшее впечатление о веке, который мог его выносить.

«Нортенгерское аббатство», глава 5

Действительно, журналы конца XVIII—начала XIX века, пользовавшиеся славой «назидательных», были порождены временем довольно вульгарным и не слишком нравственным; романы же Фанни Берни или Марии Эджуорт (о которых упоминает Джейн Остин) были в пренебрежении у критиков, хотя именно эти книги заключали в себе то, в чем «юные леди» особенно нуждались: верное изображение обычных человеческих характеров, здравые суждения о жизни и хороший, естественный, стройный и ясный язык. В частности, Мария Эджуорт впоследствии удостоилась прозвания матери английской литературы. Но раз уж речь зашла о Джейн Остин, к которой я сама весьма неравнодушна, умоляю читателей не судить об этом проницательнейшем авторе по экранизациям ее книг. Однако подчеркну: я вовсе не хочу сказать, будто всем поголовно нужно читать ее произведения.

В светской литературе и искусстве нет универсальности: нужно подыскивать то, что отвечает нашему состоянию, складу, что для нас удобоваримо и не вредно, что может принести пользу и преподнести нужный урок.

Для родителей особенно важно не шарахаться в ужасе от того, что читают их подрастающие дети, но позаботиться привить им вкус, чувство соразмерности, чувство юмора. Тогда они сами смогут заметить и оценить лучшее, с чем придется встречаться, а также разглядеть пустоту и надуманность, прикрытые эффектной внешностью, и посмеяться над ними. Ведь образование должно состоять не только из строго-полезного, но и из того, что послужит прививкой против неизбежных инфекций, угрожающих душевному здоровью каждого. Спасти другого человека – в том числе своего ребенка – совершенно невозможно; но можно помочь ему, дав то, к чему он сможет прибегнуть даже тогда, когда поколеблется в вере, когда поставит под сомнение прямые нравственные уроки, воспринятые в детстве. К сожалению, нередки случаи, когда дети, слишком теплично воспитанные новообращенными верующими, подрастая, становились легкой жертвой грубых культов, жертвой самых извращенных модных увлечений; а ведь разумное светское образование могло бы подсказать им, что они столкнулись не только с чем-то ложным и нравственно дурным, но и попросту – пошлым и глупым.

Однако о воспитании, надеюсь, мы еще сможем поговорить, а пока вспомним, что писал святитель Григорий Богослов в своем слове против Юлиана Отступника, который т. н. «школьным эдиктом» 362 г. запретил христианам преподавать античную словесность и риторику.

Но я должен опять обратить мое слово к словесным наукам; я не могу не возвращаться часто к ним; надобно постараться защитить их по возможности. Много сделал богоотступник тяжких несправедливостей, за которые он достоин ненависти; но ежели в чем, то особенно, кажется, в этом он нарушал законы. Да разделят со мной мое негодование все любители словесности, занимающиеся ею как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать. Ибо все прочее оставил я другим, желающим того, оставил богатство, знатность породы, славу, власть – словом, все, что кружится на земле и услаждает людей не более, как сновидение. Одно только удерживаю за собой – искусство слова, и не порицаю себя за труды на суше и на море, которые доставили мне сие богатство. О, когда бы я и всякий мой друг могли владеть силой слова! Вот первое, что возлюбил я и люблю после первейшего, то есть Божественного, и тех надежд, которые выше всего видимого. Если же всякого гнетет своя ноша, как сказал Пиндар, то и я не могу не говорить о любимом предмете, и не знаю, может ли что быть справедливее, как словом воздать благодарность за искусство слова словесным наукам. Итак, скажи нам, легкомысленнейший и ненасытнейший из всех: откуда пришло тебе на мысль запретить христианам учиться словесности? Это была не простая угроза, но уже закон. Откуда же вышло сие и по какой причине? <…>

Словесные науки и греческая образованность, говорит он, наши, так как нам же принадлежит и чествование богов; а ваш удел ― необразованность и грубость, так как у вас вся мудрость состоит в одном: веруй. <…>

Какая это греческая образованность, к которой относятся словесные науки, и как можно употреблять и разуметь сие слово? <…> Если это относится к языческому верованию, то укажи, где и у каких жрецов предписана греческая образованность, подобно как предписано, что и каким демонам приносить в жертву? <…>

Но кому же из богов или демонов посвящена образованность греческая? Да если бы это было и так, однако, не видно из сего, что она должна принадлежать только язычникам или что общее достояние есть исключительная собственность какого-нибудь из ваших богов или демонов; подобно как и другие многие вещи не перестают быть общими оттого, что у вас установлено приносить их в жертву богам. <…>

Попытка отрезать христиан от эллинистического наследия естественно родилась из враждебности к Христианству; и грустно видеть, как подобные же действия иногда происходят от неверно понятой ревности о благочестии.

Многие находят мнимые противоречия в суждениях святых Отцов о светских науках и образовании, поскольку они писали и о значении этих наук, и о суетности их. Но одно не мешает другому: защищая эллинскую словесность, Святитель Григорий смеется над абсурдностью и безнравственностью классических языческих басен; обличая ложную философию, другой великий Григорий – Палама – показывает недюжинную осведомленность в классических сочинениях; наставляя отрекшихся от мiра иноков, авва Дорофей делится своим опытом, почерпнутым из годов обучения светским наукам. Всему святые находят должное место, и этому мы должны у них поучиться.

Святитель Григорий Палама в своих Триадах в защиту священно-безмолвствующих пишет:

Я назвал бы вместе добром и злом навыки и одаренность в многоязычных наречиях, силу красноречия, знание истории, открытие тайн природы, многосложные методы логических построений, многотрудные рассуждения счетной науки, многообразные измерения невещественных фигур, <…> потому что хоть занятия эти хороши для упражнения остроты душевного ока, но упорствовать в них до старости дурно. Хорошо если, в меру поупражнявшись, человек направляет старания на величайшие и непреходящие предметы; тогда даже за пренебрежение к словесным занятиям и наукам ему бывает немалое воздаяние от Бога. Второй богослов <т.е. Григорий Богослов> говорит поэтому об Афанасии Великом, что от внешних словесных наук ему была лишь та выгода, что он понял, «чего не стоит понимать», а сам этот богослов, как он говорит, вкусил от них только для того чтобы презреть их и чтобы иметь чему предпочесть Христа.

Взяв из этого высказывания последнюю часть, некоторые читатели с облегчением отказались от попыток чему-то учиться или обучать своих детей; и возомнили себя отрекшимися от преходящего знания те, кто никогда им не владел – совершенно так же, как не имеющие вкуса к прекрасному могут воображать, будто отреклись от красоты этого мiра, а не привыкшие к ответственным поступкам – будто они отреклись от своей воли. Да, великие святые презрели познания, ставшие для них ненужным грузом, взойдя выше них благодатью Божией; но тот, кто поленился в юные годы «упражнять остроту душевного ока», одним этим еще ничего не отрекся и не превзошел.

Каждый из нас должен искать свой путь в этой жизни, находить занятия, соответствующие своему положению, природным склонностям, обстоятельствам, в которых проявляется Божественный промысел о нас. Мы должны искать свое призвание, и находить его от года к году, не останавливаясь на том, что было найдено прежде. Не каждому нужна изощренная и высокая образованность; а приобретя какие-то знания и навыки, мы должны со всей добросовестностью применять их, где должно, не прилепляясь к приобретенному, помня, что все эти завоевания временны и преходящи, и не теряя из виду вечной цели – благодатной жизни во Христе.

Продолжим этот разговор в следующий раз.