Философия и психология

В подготовке трех докладов и Послания 1913 года определенную роль сыграла статья священника Хрисанфа Григоровича под названием «Имя Божие. (По поводу современных афонских споров)», опубликованная в январе 1913 года в журнале «Миссионерское обозрение». Об этом свидетельствует и тот факт, что о. Хрисанф, заштатный миссионер Сухумской епархии, 15 мая 1913 года получил назначение в Троицкий собор Измайловского полка в Петербурге. Мы уже упоминали об этом человеке, родном брате Павла Григоровича, ближайшего сотрудника отца Антония Булатовича. Будучи лично знаком и со старцем Иларионом, и с другими имяславцами, Хрисанф Григорович по своим взглядам и понятиям принадлежал к совершенно другому направлению, как можно увидеть из его статьи.

Когда книга «На горах Кавказа» еще только готовилась к изданию, старец Иларион обратился к отцу Хрисанфу с просьбой помочь в ее редактировании, имея в виду стиль изложения и тому подобные вещи. Однако тот, ознакомившись с рукописью, немедленно выдвинул возражения по существу ее. В первую очередь он полагал необходимым в изложении учения о молитве привлечь достижения психологии, в то время как отец Иларион опирался на труды святых Отцов, а из более современных авторов – Игнатия Брянчанинова и Феофана Затворника.

Возражая и против упомянутых выражений об Имени Божием, о. Хрисанф утверждал, что «богословие должно пользоваться всеми истинно-научными средствами и бесспорными выводами всех наук», а в данном вопросе – выводами «теории познания (трансцендентальной логики) и психологии», поскольку именно к этой области относится, по его мнению, вопрос об Имени Божием.

Кроме того, доказывая несостоятельность ссылок на суждение отца Иоанна Кронштадтского, Хрисанф Григорович писал, что «вся человеческая деятельность распадается на две обширные области – теоретическую и практическую, иначе на познавательную и деятельную в узком значении этого слова», и две эти области являются противоположными друг другу, так как теоретическая деятельность совершенствуется с развитием анализа, а практическая – с развитием синтеза. По этому принципу он делил и святых на теоретиков и практиков, утверждая, что поскольку у практиков знание носит образный (конкретный), а не отвлеченный (абстрактный) характер, то они, несмотря на всю свою святость, могут быть не в состоянии провести строгого разграничения отвлеченных понятий, в силу чего даже у великих святых возможны неверные вероучительные формулировки.

Если же ошибочные суждения можно встретить и у св. Григория Нисского, то тем более – у отца Иоанна Кронштадтского, который даже не был (в то время) канонизирован.

Мысль о погрешностях у св. Григория Нисского, видимо, заимствована из вопросов и ответов преп. Варсонофия Великого, но совершенно перетолкована, поскольку там говорится отнюдь не о какой-то недостаточной теоретичности этого святого, а о том, что некоторые понятия будущие святые усвоили прежде от иных людей, и если не помолились особо, чтобы Бог открыл им истину в том или ином случае, то могли так и остаться при усвоенных прежде понятиях.

Само же подобное противопоставление теоретического богословия одних святых и практической деятельности других совершенно чуждо христианской традиции. Действительно, самые авторитетные Отцы, труды которых в догматике являются фундаментальными, были в первую очередь практиками, и как сами не видели, так и другим не предлагали иного пути, как только путь практической жизни в Боге.

Истинная деятельность подвижников – молитва вкупе с сокрушением сердца и трудами – всегда понималась как единственный фундамент истинного богословия, а истинность догматов – как основа истинной молитвы.

Но очевидно, что под «богословием» священник Хрисанф подразумевает не то, что святые Отцы. Для него это – одна из внешних наук, из тех, по которым защищают магистерские диссертации, и которая была неведома ни простецам Апостолам, включая Богослова Иоанна, ни многим другим исповедникам здравых догматов последующих веков.

Если бы речь шла о высказываниях одного только отца Иоанна Кронштадтского, то сомнения были бы вполне уместны, но не по той причине, какую предполагал отец Хрисанф Григорович. С другой стороны, и сам игумен Иероним, до того, как уступил имяборцам, говорил, что если отец Иоанн писал, что Имя Божие есть Сам Бог, то так и следует веровать, поскольку он был муж благодатный.

Действительно, к суждению подвижника, основанному явно на опыте, а не на сторонних источниках, следует прислушаться, и единственно чем можно и нужно поверять его – это опытом других святых, но никак не «истинно-научными средствами и бесспорными выводами всех наук».

Вопрос об Имени Божием является настолько фундаментальным, что соприкасается и с проблемами, касающимися внешнего знания. Но никакие науки не могут дать разрешения этих проблем. Вне Божественного Откровения об этих самых основных понятиях: о познании, о восприятии и передаче идей, о словесной деятельности и о природе человеческого сознания – рассуждает только философия, которая наукой отнюдь не является. Очень важно понимать, что если дело науки – изучать реальный мир, то философия дает гипотетические обоснования для понятий и истин, на которые наука опирается, но которые сами не подлежат научному изучению.

Действительно, сама реальность этого мира, его принципиальная познаваемость, природа самосознания, разума и свободной воли человека, возможность передачи познания от одного сознания другому – всё это лежит в фундаменте научной деятельности, но не может быть определено или доказано научно.

Менее положительна, нежели упомянутые науки, философия, которою особенно гордится падший человек. Естественные науки непрестанно опираются на вещественный опыт, им доказывают верность принятых ими теорий, которые без этого доказательства не имеют места в науке. Философия лишена решительного средства к постоянному убеждению опытом. Множество различных систем, несогласных между собою, противоречащих одна другой, уже уличают человеческое любомудрие в неимении положительного знания Истины. Какой дан в философии простор произволу, мечтательности, вымыслам, велеречивому бреду, нетерпимым наукою точною, определенною! При всем том философия обыкновенно очень удовлетворена собою. С обманчивым светом ее входит в душу преизобильное самомнение, высокоумие, превозношение, тщеславие, презрение к ближним. Слепотствующий мир осыпает ее, как свою, похвалами и почестями. Довольствующийся познаниями, доставляемыми философией, не только не получает правильных понятий о Боге, о самом себе, о мире духовном; но, напротив того, заражается понятиями превратными, растлевающими ум, делающими его неспособным, как зараженного и поврежденного ложью, к общению с Истиною (2 Тим. 3:8). […] Философия, будучи исчадием падения человеческого, льстит этому падению, маскирует его, хранит и питает. Она страшится учения Истины, как смертоносного приговора для себя.

Св. Игнатий Брянчанинов, «Плач мой»

Внешнее знание, предлагающее ответы на вопросы, касающиеся догматов веры, уже тем самым доказывает, что является не положительной наукой, а с произвольной человеческой философией, неизбежно враждующей против Богооткровенной Истины.

В 1917 году в серии «Религиозно-философской Библиотеки» была издана статья Владимира Эрна «Разбор Послания Святейшего Синода об Имени Божием». Он, в частности, пишет:

В своих контраргументах Синод опирается не на святоотеческую мысль, не на мысль святых и подвижников, а на некую философию, ad hoc придуманную; причем философии этой, как нечто само собой разумеющееся, приписывается целый ряд любопытнейших черт: она почитается единой и для всех несомненной, разрешившей все вопросы и не допускающей никаких возражений. При таких высоких качествах философия эта, естественно, не нуждается ни в каких обоснованиях, ни фактических, ни логических. Достаточно кивнуть в ее сторону, даже не называя ее по имени, чтобы все сразу делалось ясным и, главное, твердо установленным. Для просвещенных составителей Послания философия эта столь авторитетна, что они ее кладут в основу всех своих, правда, немногочисленных богословских экзегетических, исторических и филологических соображений. То немногое из церковного миропонимания, что введено ими в их «контраргументы», покоится на этой философии как на несокрушимой своей базе, и получается невольно впечатление, что, не будь ее, заколебалась бы сама Церковь, и слова Спасителя «о неодолении вратами адовыми» относятся к ней, а не к Церкви.

<…> Я должен сознаться в своем невежестве и сказать, что я лично ни разу не имел случая встретиться с той широко улыбающейся, ни в чем не сомневающейся и твердо уверенной в своем едином здравомыслии незнакомкою, которая так счастливо подвернулась Синоду в трудный момент.

Однако сами авторы Послания, видимо, не думали, что опираются на философию; дело в том, что по временам то одни, то другие философские понятия и концепции начинают восприниматься как сами собой разумеющиеся, общеизвестные истины, или же как неоспоримо верный научный взгляд, с которым необходимо считаться, чтобы не прослыть невеждой. Вот на такие якобы научные и якобы самоочевидные представления и понятия предлагал опираться Хрисанф Григорович, а вслед за ним – авторы Послания 1913 года.

Продолжим этот разговор в следующий раз.