Немного политики и другие события

Для понимания событий на Афоне нужно вспомнить некоторые обстоятельства.

Самоуправление Афона осуществляется и по сей день Кинотом, в котором равно представлены 20 правящих монастырей, в том числе один русский – Пантелеимонов монастырь. Остальные крупные обители даже не называются монастырями, но скитами, и находятся в зависимости от монастырей, в частности, арендуя их земли. Эта исторически сложившаяся схема к описываемому моменту вступала в противоречие с национальным составом Афона: русские общей численностью значительно превосходили греков, население Пантелеимонова монастыря достигало 1700 человек, а в Андреевском и Ильинском скитах обитало по нескольку сот человек, то есть больше, чем во многих правящих монастырях.

Афон, находившийся долгое время под владычеством турок, был в ноябре 1912 освобожден греческими войсками. В связи с этим встал вопрос о дальнейшей судьбе полуострова: войти ли ему в состав Греции или получить статус автономной монашеской республики под протекторатом православных государств. В новой ситуации обострилось взаимное недоверие между греками и русскими, которые одинаково опасались попасть в зависимость от чужой власти и правительства. Впоследствии, объясняя учиненный русскими властями разгром русских же обителей, говорили, будто бы без применения подобной меры они были бы полностью разгромлены и ликвидированы греческими войсками. Однако оснований для таких предположений не находится; более того, идея справиться с «монашеским бунтом» с помощью трех рот солдат была высказана архиепископом Антонием (Храповицким) задолго до того, как греки получили хоть какой-то повод для гипотетического вмешательства.

Однако нет ничего удивительного в том, что изгнание многих сотен русских иноков оказалось началом запустения русского Афона. Противники изгнанных были склонны идти навстречу пожеланиям греков; Афон вошел в состав Греции, и политика эллинизации, наряду с другими событиями, привела к тому, что от многих обителей остались одни стены. К началу 1970-х годов на Афоне в общем и целом обитало не многим более 1100 монахов, Андреевский и Ильинский скиты пустовали, и только горстка монахов осталась в огромном Пантелеимоновском монастыре.

Когда в 1913 году Кинот высказался против возможного возвращения изгнанников даже в случае их покаяния, это оказалось для российских церковных и светских властей сюрпризом, хотя удивляться тут было совершенно нечему.

Всё же не греки, а представители российских властей, вдохновленные, главным образом, архиепископом Антонием в содружестве с обер-прокурором Синода Саблером, а на месте – низложенный игумен Иероним и несколько правящих старцев Пантелеимоновского монастыря – именно они создали повод, основываясь на котором греки могли потребовать безвозвратного изгнания «еретиков» из русских обителей.

Вернемся к событиям начала 1913 года.

11 января игумен Иероним и его единомышленники подали жалобу в Ватопедский монастырь на игумена Давида и отца Антония Булатовича (полный текст ее приводит о. Антоний в книге «Моя борьба с имяборцами на Афоне»). Отец Давид был обвинен в ереси, суть которой изложена была довольно приблизительно, но в частности, утверждалось, будто он учит, что к самому имени "Иисус" «должно обращаться как к Самому Богу». Недостаток определенности по существу восполняли «смиреннейшие» и «всеусерднейшие» мольбы об изгнании отца Давида и его единомышленников из Андреевского скита, а если возможно, то и с Афона. Отец Антоний замечает, что к этому моменту обвинение в ереси было единственной возможностью для игумена Иеронима сохранить свой пост.

Однако, как мы говорили, низложение игумена Иеронима уже ранее было признано Ватопедским монастырем. Поскольку же низложенный игумен отказывался уступить свой кабинет, а также печать и канцелярию скита, то о. Антоний (Булатович) оказался инициатором его выдворения. Разумеется, о стычке, которая при этом произошла, стороны рассказывают по-разному; в частности, имяборцы обычно не упоминают, что собственно драка началась с того, что дюжие помощники бывшего игумена пытались задушить отца Антония. С другой стороны, те из имяборцев, против кого особенно негодовала братия, были изрядно избиты на лестнице после выдворения из игуменского кабинета; избиение было прекращено Булатовичем, как только он обнаружил, что там происходит. Сам игумен Иероним совершенно не пострадал, и к нему, ради прежнего сана, имяславцы отнеслись с полным уважением. Уже по выдворении ему (вторично) было предложено остаться в Успенской келлии с отдельным храмом на полном иждивении скита, от чего он отказался, и испросив прощения, покинул скит.

Здесь уместно будет, несколько отступив от хронологии, сослаться на Петра Борисовича Мансурова (1860–1932), дипломата и церковного деятеля, впоследствии участника Поместного Собора 1917–1918 годов и члена его комиссии по вопросу об имяславии.

В своем докладе на Соборе он так обрисовал тогдашнее положение:

Наше константинопольское посольство всегда очень вовлекалось в церковные дела, считая себя представителем и церковных интересов России <…> Бывший во время афонской смуты в Константинополе наш посол Μ. Η. Гирс привык вести церковные дела, но не интересовался их специально церковной сутью. Он и к афонской смуте отнесся, как к нарушению порядка и подрыву престижа русской власти и русских привилегий на Афоне. Принципиальным руководством в отношении к афонским спорам служил для него взгляд архиепископа Харьковского Антония <...> пользующегося в Константинополе авторитетом. Посол потребовал от Константинопольского Патриарха скорейшего прекращения афонского "бунта невежественных монахов". Патриарх Герман, который сам в этот вопрос не вникал и основывался на взглядах архиепископа Антония, принялся торопить Халкинскую школу, чтобы она поскорее дала свое заключение об афонской смуте. Посылая меня на Афон, посол [Μ. Η. Гирс] указывал мне, что надо действовать решительно, и доставил в [мое] распоряжение свой военный стационер. И все посольство наше в Константинополе было настроено подобным образом.

7 марта 1913 г. Мансуров посетил Андреевский скит, где его как "царского посланника" встретили колокольным звоном. Об этом посещении он вспоминал следующее:

К моему приезду на Афон противники Антония (Булатовича) были уже изгнаны из скита, причем поломано было порядочно ребер (впрочем, последнее обстоятельство случается на Афоне нередко и на это там много внимания не обращают). Скит встретил меня в большом возбуждении, готовились вступить со мною в богословский диспут; но я отказался, указав им, что я не богослов.

Мансуров не только не прибег к военной помощи для «усмирения бунта», но в своем подробном отчете министру иностранных дел С. Д. Сазонову и обер-прокурору Синода В. К. Саблеру высказал мнение, что «принятие каких-либо репрессивных мер в отношении русских монахов на Афоне было бы далеко не безопасно», поскольку «религиозное движение по вопросу об имени Божием связано с воззрениями Иоанна Кронштадтского». Кроме того, он отметил, что резкие выступления архиепископа Антония (Храповицкого) против имяславцев лишь усилили их позиции.

Отчет Мансурова был представлен Императору, который подчеркнул в нем следующую фразу: «Государственная власть, которая неосторожно задела бы эти два дорогие для народа имени [т. е. имена Святой Горы Афон и отца Иоанна Кронштадтского], вступила бы на очень опасный путь». Об этой «высочайшей отметке» было сообщено обер-прокурору Саблеру, однако до сведения Синода она так и не была доведена.

Продолжим этот разговор в следующий раз.