Имя Божие и церковные таинства

Синодальное Послание 1913 года в своих выводах утверждает:

Имя Божие, когда произносится в молитвах с верою, может творить и чудеса, но не само собою, не вследствие некоей навсегда как бы заключенной в нем или к нему прикрепленной Божественной силы, которая бы действовала уже механически, – а так, что Господь, видя веру нашу (Матф. IX, 2) и в силу Своего неложного обещания, посылает Свою благодать и ею совершает чудо.

Итак, составители Послания сочли, что в Имени Божием не может быть заключена Божественная сила, ибо иначе, по их мнению, она действовала бы механически. Таким образом, они уподобили ее обычным физическим, бездушным энергиям: силе тяготения, пара, электрической силе и прочим. Заметим, что каковы энергии, такова и природа, познаваемая по своим энергиям.

Впрочем, трудно понять, что составители Послания вообще думали о Боге, сначала заявляя, что Бог – это только неименуемая и непознаваемая Сущность, и тем самым отрицая всякую возможность Богопознания, а теперь и действия Божии характеризуя как механические, и тем самым относя к неодушевленной, механической природе.

По какой-то непостижимой причине Послание даже не рассматривает единственно разумную и правильную точку зрения: что Божественная сила бывает неотъемлемо присуща всякой святыне, и при этом действует отнюдь не механически. Ведь речь идет об особом присутствии Самого Бога, действующего так, как Ему Самому угодно и свойственно.

Впрочем, как мы видели, присутствие «некоей силы Божией» в иконах (по крайней мере чудотворных) архиеп. Никон не берется отрицать, и кажется, его возражения касательно Имени Божия исходят из того, что оно будто бы «ни духовно, ни материально не существует»: нет осязаемого предмета, а значит, и благодати присутствовать просто негде.

По-видимому, составители Послания были согласны признавать «некую силу» Божию там, где есть ясный предмет, или где законно рукоположенные священнослужители совершают определенные последования, освящающие данный предмет.

Но у них вызвало совершенное отторжение мысль, что Богооткровенные глаголы, произносимые, читаемые или мыслимые кем угодно, уже означают явление Божие, присутствие Самого Бога, трепетное для всякого верующего человека, страшное для бесов, спасительное для верных, славное для зрячих, хотя и незамечаемое часто слепыми духовно; что факт такого присутствия Божия не зависит ни от специальных веществ, ни даже от церковного чина; что святыня эта может быть запечатлена на письме, а может являться в звуках и просто в человеческой мысли; и что как молния мгновенно озаряет небосвод, так человеческая природа мгновенно озаряется Божеством через призывание великого и страшного Имени, иногда просвещаясь, а иногда опаляясь этим невидимым и присносущным огнем.

Такое понимание показалось им дерзким и уничижающим значение церковной иерархии и чинопоследований, а отсюда можно увидеть, что в их понимании сам принцип существования Церкви был перевернут с ног на голову.

Ведь всё исповедание истинной веры основывается на Богооткровенных словесах, облекшихся, как мы уже говорили, в звуки человеческой речи. Мы получили возможность уверовать не в «субъективные умопредставления», о которых толкует архиеп. Никон, а в Откровение Бога о Себе Самом, и призывать в своих молитвах Его Самого, а не какие-то условные знаки.

Поэтому церковная иерархия и все совершаемые в Церкви таинства невозможны без исповедания и призывания Богооткровенного Имени, а для самих имен Божиих, как и для всего Откровения Божия не требуются, да и невозможны дополнительно освящающие их действия, чинопоследования или вещественные средства.

Если покропить святой водой Евангелие или прочесть над ним какие-нибудь молитвы, оно не станет от этого еще более святым, будучи и без того Словом Божиим. Поэтому в конце чинопоследования елеосвящения (соборования) священник говорит: «не полагаю руку мою грешную на главу пришедшаго к Тебе во гресех, и просящаго у Тебе нами оставление грехов; но Твою руку крепкую и сильную, яже во святом Евангелии сем». Не какими-то дополнительными средствами, но само собою свято Слово Божие, и средоточие его – Божественное Имя.

От этого Имени, которое по внешней своей стороне есть реальная святыня, получает освящение всё прочее в Церкви, и так совершается всякое таинство.

Однако противники имяславцев неоднократно утверждали, будто бы таинства совершаются не Именем Божиим, а верой. Поскольку же при таком подходе священнодействия приобретают субъективный характер в духе протестантизма, если не хуже, то в выводах Послания была сделана попытка обойти этот момент следующим образом:

В частности, святые таинства совершаются не по вере совершающего, не по вере приемлющего, но и не в силу произнесения или изображения Имени Божия; а по молитве и вере св. Церкви, от лица которой они совершаются, и в силу данного ей Господом обетования.

Впрочем, не знаю, понимали ли сами составители, что они хотели этим сказать. Общеизвестное выражение «вера Церкви» означает собственно предмет веры. Мы уже приводили слова св. Иоанна Златоуста, учившего, что веруем мы во Имя Божие (по причине непостижимости Божественного Существа); что оно достойно веры и творит чудеса.

Но в Послании выражение «молитва и вера», очевидно, указывает на действия и свойства человеческие, странным образом отнесенные вообще к Церкви, а не к конкретным людям, которые молятся и веруют. Однако вера человеческая имеет значение только по причине истинного своего предмета: вера в Истину спасает, вера в ложь губит, по словам св. Игнатия (Брянчанинова).

С другой стороны, нет сомнения, что Церковь содержит истинную веру и повсюду совершает молитвы, но вопрос в том, какое отношение это имеет к совершению таинства в данном конкретном месте и в определенный момент? Каким образом совершитель и все участники апеллируют к этой вере, как она себя здесь обнаруживает? Откуда видно, что таинство совершается «от лица» Церкви, по не очень удачному выражению Послания? И какое отношение к определенному месту и времени имеют обетования Господни?

Вера совершителя и приемлющих таинство, конечно, нужна, и выражается главным образом путем исповедания и призывания Имени Господня в соответствующих молитвах и чтениях Писания. Именно так все участники свидетельствуют свою принадлежность Церкви, и благодаря этому можно сказать, что они действуют «от лица» Ее.

Таким образом, с какой стороны ни подойди, но действует в таинствах Имя Божие – предмет нашей веры, и действует как раз «в силу произнесения или изображения» своего, без каковых все разговоры о вере просто не имеют смысла. Благодаря должному произнесению, в определенных последованиях и с определенными действиями, таинство оказывается объективным событием, к которому с верой мы и можем прибегать.

Послание возражает:

…Если бы при совершении таинств все дело заключалось в произнесении известных слов и исполнении известных внешних действий, то ведь эти слова может проговорить и действия исполнить не только священник, но и мирянин, и даже нехристианин. Неужели о. Булатович готов допустить, что и при таком совершителе таинство совершится? Зачем же тогда нам и законная иерархия?

Однако ни о. Антоний Булатович, ни другие имяславцы никогда не утверждали, будто призывание Имени Божия является единственным условием совершения таинств. Они говорили только, что действующей силой в совершении таинств является Имя Божие, вера же является силой посредствующей, которою, как руками, приемлем мы Божественные благодеяния.

Бог (а не какая-то механическая энергия), неизменно и вполне реально присутствующий в именах Своих (по внешней их стороне), не может быть принужден действовать против Им же установленного церковного порядка или совершать таинства для еретиков и кощунников. При этом реальность Божественного присутствия даже и в недостойных призываниях неоднократно была засвидетельствована знамениями и чудесами, иногда обращавшими заблудших, иногда же служившими к их большему осуждению. Послание признает такие свидетельства, но объясняет их расплывчато и уклончиво, упорно отвергая действенность призывания Имени Божия.

Совершенное недоумение вызывает и следующее рассуждение из Послания о таинствах:

А так как над Дарами и раньше произносятся, и не раз, Имена Божии, то о. Булатович и мудрствует, что еще во время проскомидии, "с момента" прободения агнца, "агнец и вино в чаше есть всесвятейшая святыня, освященная исповеданием Имени Иисусова, есть Сам Иисус по благодати, но еще не по существу" (стр. 174). В таком случае почему же Православная Церковь в свое время осудила так называемых хлебопоклонников, совершавших поклонение пред св. Дарами до их пресуществления?

Но можно ли сомневаться, что агнец, приготовленный на проскомидии, является образом Христовым, равно как и прочие вынуты частицы – образом Божией Матери, святых, а также живых и усопших христиан? По этой причине и положено поклонение дарам на Великом входе, во время перенесения их с жертвенника на алтарь, и именно это подразумевал о. Антоний выражением «по благодати, но не по существу», так что спорить здесь, очевидно, не о чем.

Хлебопоклонная же ересь не имеет к этому никакого отношения: тот спор касался момента в последовании анафоры, когда хлеб и вино Евхаристии претворяются в Тело и Кровь Христовы. Некоторые полагали, будто это происходит уже при произнесении слов «Сие есть Тело Мое» и «Сия есть Кровь Моя», а не позже, при словах «И сотвори хлеб сей» и прочее. По этой причине они поклонялись Дарам – отнюдь не как благодатному образу, а как сущим Телу и Крови – прежде их претворения, за что и были прозваны хлебопоклонниками.

Кажется маловероятным, чтобы составители Послания, решив упомянуть хлебопоклонную ересь, не выяснили, в чем она заключалась. Таким образом, всё это похоже на демагогический прием, направленный на дальнейшее затуманивание вопроса.

Неопределенность, размытость, непоследовательность – не только богословская, но и просто логическая – очень характерна для всего текста Послания 1913 года. По этой причине с трудом получается его анализировать; однако в следующий раз мы попытаемся продолжить это дело.